Девятый Киевский Международный фестиваль короткометражных фильмов / KISFF-2020

[Doerty]

В тревожные дни рокового поветрия, политических смут, экономического упадка, страшась притаившегося у границ врага и привычно ненавидя народных избранников, выбитые из колеи привычного бытия, нерасторопные курьеры, неуклюжие консьержи и отчаянные домохозяйки, мы так нуждаемся в возвращении в знакомый, понятный, дорогой мир (пускай и превращённый в руины столичным градоначальством)- пространство просмотров и межсеансных обсуждений. Как продержаться, как сохранить душевный покой и психическое равновесие ещё четыре дня, оставшихся до момента, когда мы сможем отстаивать своих конкурсных кандидатов в спорах с дорогими людьми и новыми знакомыми, погружаться в анимационное безумие и путешествовать по городам-призракам, испытывать свою способность к восприятию на сеансе ста фильмов за сто минут и узнавать в кинопрогнозах об апокалиптическом будущем приметы настоящего, делиться с соседями алкоголем и девы-розы пить дыханье, быть может, полное коронавируса?

О, КМФКФ! Спасибо, что не оставили нас на произвол злой судьбы и внутренних демонов.

Расписание с описанием по ссылке

https://www.kisff.org/program?fbclid...il_XfhBOEgWw8k

Добавлено Mon 3rd Aug '20 в 11:23 / Предыдущее сообщение было написано Sun 2nd Aug '20 в 23:54

Кстати, те, кто осмотрительно сторонится людных мест, могут приобщиться к фестивалю благодаря четырём онлайн-подборкам- бесплатный просмотр после очень простой регистрации:

https://www.kisff.org/video/international/online

[Doerty]

Сограждане, надеюсь, вы не пропускаете это фестивальное пиршество?

В международном конкурсе наибольшее впечатление на меня произвела австрийская картина Как исчезнуть Робина Кленгеля, Леонарда Мюллнера и Михаэля Штумпфа, вдохновенная похвала дезертирству, выдержанная при этом в несколько ироничной тональности (впрочем, может ли в наши дни скепсиса и юмора, роковым образом пронизывающего любые рассуждения и споры, казаться сколько-нибудь убедительной похвала, не сдобренная иронией, этим универсальным подсластителем идеологий, этим полуфабрикатом интеллектуальности?)

Авторы почти не уделяют внимания побудительным причинам бегства с поля боя. Трусость, религиозные убеждения, отвращение к убийству или полнейшее непонимание, на кой чёрт, ради кого и чего тебе вдруг приходится, оставив привычные занятия и близких, отправляться за тридевять земель (или же оставаться на родной земле, чтобы защищать её, в то время как можно избежать опасности, отправившись искать убежища в иных краях), терпеть походные тяготы и проливать кровь, собственную и чужую, практически сведены к мысли, что дезертирство является одной из древнейших форм протеста, способом самоидентификации, возможностью для личности выразить собственную политическую позицию и этическое мироощущение- в чём бы таковые ни заключались, -выйдя из подчинения чужим интересам и чуждым нравственным нормам.

Визуальным рядом для размышлений об историческом, культурном значении дезертирства служит мир, для обитателей которого, идеальных солдат, кому неведом страх, этические колебания и инакомыслие, дезертирство невозможно- мир шутера.

Как замечают авторы, история дезертирства вплоть до нашего времени была скрыта молчанием и позором. Несомненно, это так, и всё же можно вспомнить немало примеров, когда побег с поля боя- или гордый уход с него, -совершался и осмысливался как поступок естественный и праведный, например, отказ иных участников Альбигойского крестового похода участвовать в деле после резни, учинённой крестоносцами в кафедральном соборе Безье.

Мне особенно памятно описание дезертирства, оставленное Ульрихом Беккером в его автобиографической «Истории жизни бедного человека из Токкенбурга». Юный пастух из небогатой швейцарской деревушки, он был обманом продан своим односельчанином вербовщикам армии Фридриха Великого- и оказался на полях Семилетней войны, не имея, как и большинство его товарищей по оружию, ни малейшего представления о том, за что она ведётся. «Заваривают кашу большие люди, а расхлёбывать её приходится малым сим», -сделав этот вполне здравомыслящий вывод о происходящем, он отнюдь не исполнился готовностью смиренно работать ложкой, которую ему всучили.

До поры до времени он вполне сносно выполнял свой воинский долг.

...Какой-то адъютант или кто он там был, зачитал нам вслух целую уйму статей устава и произнёс несколько слов, которые большинство из нас пробормотало вслед за ним. Я же и рта не раскрыл, думал вместо этого о том, чего мне особенно хотелось. Потом он помахал дырявым знаменем над нашими головами и отпустил.

...Каждого из нас навьючили, как осла, — сперва портупея с саблей, потом патронташ через плечо на ремне в пять дюймов длиной; через другое плечо — ранец, набитый бельем и прочим, а также пищевой мешок с хлебом и другим довольствием. В дополнение пришлось каждому тащить на себе что-нибудь из общего походного снаряжения — бутыль, котел, лопату или другие вещи — все на ремнях. Поверх всего этого еще и ружье, также на ремне. В общем, все мы были затянуты ремнями наперекрест через грудь по пяти раз, так что каждому из нас сперва казалось, что он задохнется под таким грузом. Этому помогала еще и тесно прилегающая форма да к тому же такая собачья жарища, что временами мне чудилось, будто я ступаю по раскаленным угольям. А когда удавалось немного расстегнуть мундир на груди, оттуда шел пар, как от кипящего котелка. Скоро на мне не осталось ни одной сухой нитки, и я начал изнемогать от жажды.

...На марше каждый из нас запихивал в свой пищевой мешок все, что мог ухватить, — понятно само собой, что на земле неприятеля, — муку, репу, земляные груши, кур, уток и проч. А тот, кому не везло с добычей, бывал обычно обруган всеми остальными, что и случалось чаще всего со мною.

Когда мы проходили через какую-нибудь деревню, что за вопль подымали бабы, детишки, гуси, поросята и все прочие. Мы хватали все, что можно было унести. Раз! Шею набок и — в мешок! Вламывались во все хлева и сады, обколачивали напропалую все деревья и ломали напрочь ветки с плодами. Рук много, — повторяли мы, — и что не сумел один, то удастся другому. Тут уж не зевай, если только офицер позволил или даже если не совсем позволил. Тут уж выполняй свою задачу с превышением.

Однако про себя Беккер таил надежду, в продолжение всей славной истории нашей цивилизации согревавшую сердца миллионов из числа тех, кому однажды пришлось облачиться в форму.

— До сей поры Господь помогал нам!
Таковы были первые слова проповеди нашего полкового капеллана под Пирной. «О да! — думал я. — Ваша правда. И в будущем Он мне поможет, я надеюсь, вернуться на родину, потому что какое мне дело до ваших войн!»

Беккеру Господь в самом деле помог. Оставляю описание- на мой взгляд, очень выразительный и редкий для описываемого времени пример сугубо штатского восприятия военных действий, -сражения при Ловозице и побега автора, сам же поспешу сбежать от мирских скорбей и внутренних демонов на КМФКФ за новыми впечатлениями. Надеюсь, там и встретимся

...До той поры я не терял надежды избежать участия в баталии. Теперь же не было путей для бегства ни спереди, ни сзади меня, ни по правую руку, ни по левую. А мы тем временем продолжали наступать. И тут душа у меня совсем в пятки ушла. Хотелось хоть в землю зарыться, и такой же ужас и смертельную бледность можно было заметить на лицах у всех, даже у тех, кто в обычное время притворялся отменно храбрым. Положенные нам фляжки со спиртным (какие имеются у каждого солдата) то и дело порхали в воздухе под пулями; многие опорожняли свой скудный запас до дна, ибо, как у нас говорилось: «Надо нынче подкрепиться, завтра может не сгодиться!»

Мы продвинулись вперед под самые пушки, где должны были сменить первую линию. Боже ты мой! Как свистали над нашими головами куски железа и втыкались в землю то впереди, то позади нас, так что каменья и дерн летели высоко в воздух, — а то и попадали прямо в наши ряды, вырывая из них людей, как траву.

Прямо перед собою, вблизи, видели мы одну лишь неприятельскую кавалерию, производившую разные перемещения; то она вытягивалась в линию, то выстраивалась полумесяцем, то снова собиралась вместе, образуя треугольник или четырехугольник. Но вот подошла и наша кавалерия; мы образовали проход и пропустили ее в поле, для атаки против неприятельской конницы. То-то посыпался град пуль, пошел лязг, и засверкала сталь, когда началась рубка! Но не прошло и четверти часа, как наша конница помчалась вспять, побитая австрийцами и преследуемая ими почти до самых наших пушек. Это было зрелище! Одни лошади волокли за собою по земле всадников, застрявших ногою в стремени, другие — собственные внутренности. А мы между тем по-прежнему стояли под огнем неприятельских орудий почти до одиннадцати часов, и наш левый фланг так и не пустил в ход ружей, тогда как на правом завязалось уже весьма жаркое дело. Многие считали, что нам прикажут штурмовать имперские шанцы.

Мне было уже не так страшно, как поначалу, хотя «полевые змеи» то и дело выметали людей справа и слева от меня, и вал был уже густо усеян убитыми и ранеными, — как вдруг около двенадцати пришел приказ нашему полку вместе в двумя другими отступить.

Ну, подумали мы, наконец-то идем обратно в лагерь, и всякая опасность миновала. Поэтому мы поспешили бодрым шагом наверх, по крутым виноградникам, набирая по пути полные кивера прекрасных розовых гроздий и уписывая их в полное свое удовольствие. И ни меня, ни тех, кто шел рядом, ничуть не тревожило то, что с высоты нам были видны наши товарищи, все еще стоявшие среди огня и дыма, был слышен страшный грохот сражения, и мы не могли взять в толк, на чьей стороне победа.

А наши командиры между тем направляли нас все выше в гору, на вершине которой имелся узкий проход между скалами, переходивший на другой стороне опять в спуск. Но едва только наш авангард достиг упомянутой вершины, разразился страшнейший мушкетный град, и лишь тогда мы сообразили, в чем вся штука.

Несколько тысяч имперских пандуров были посланы на эту же гору с противоположной стороны, с тем чтобы атаковать нашу армию с тыла. Об этом донесли, вероятно, нашим командирам, и нам было предписано упредить их. Опоздай мы еще на несколько минут, — они перехватили бы у нас высоту, и мы остались бы с носом.

И вот началась неописуемая кровавая баня, прежде чем нам удалось вытеснить пандуров из рощи на горе. Передние наши ряды сильно страдали, однако задние карабкались за ними изо всех сил, пока наконец все не очутились на вершине. Приходилось перебираться через груды мертвых и раненых. А затем мы кувырком покатились вместе с пандурами вниз по виноградникам на равнину, перескакивая ограду за оградою. Наши природные пруссаки и бранденбуржцы набрасывались на пандуров, как фурии. Даже и я от бега и жары словно потерял разум и, начисто позабыв о всяком страхе и ужасе, выпалил единым духом все свои шестьдесят зарядов, так что мое ружье едва не раскалилось, и мне пришлось волочить его за ремень. Все же не думаю, что я задел хоть одну живую душу, все у меня ушло в белый свет.

На равнине у реки, перед городком Ловозицем, пандуры снова закрепились и стали усердно палить вверх по виноградникам, так что многие люди передо мною и рядом падали, как подкошенные. Пруссаки и пандуры лежали всюду вперемешку, и стоило кому-нибудь из этих последних вдруг зашевелиться, — он тут же получал по голове ружейным стволом или втыкали в него штык.

А на равнине сражение развернулось снова. Но кто сможет описать его, тем более что со стороны Ловозица несло дым и пар и все кругом трещало и грохотало, как будто раскалывались небо и земля, и уши глохли от непрерывной дроби сотен барабанов, от надрывной и призывной военной музыки всякого рода, от криков множества командиров и ругани их адъютантов, от воплей и воя тысяч и тысяч несчастных — раздавленных, полумертвых жертв этого дня!

В это самое время — было, наверное, около трех часов пополудни, — когда весь Ловозиц уже стоял в пламени, и сотни пандуров, на которых вновь, как дикие львы, ринулись наши передовые войска, стали прыгать в реку, когда сражение перекинулось в самый городок, — в это самое время я находился, правда, не в первых рядах, а как раз еще в виноградниках, на спуске, среди отставших, из которых многие, как я уже говорил, перепрыгивали ограду за оградой гораздо бодрее, чем я, чтобы поспеть к товарищам на подмогу. Поскольку я оставался еще несколько выше, на склоне горы, я мог сверху оглядеть равнину, на которой как будто бушевала сплошная темная буря с градом, — в этот самый миг мне подумалось, что время пришло, или, скорее, это мой ангел-хранитель надоумил меня искать спасения в бегстве.

С большим вниманием я огляделся. Впереди — сплошной огонь, дым и гарь; сзади меня немало задержавшихся войск, спешащих в сторону неприятеля; по правую руку две главные армии в полных боевых порядках. По левую же руку увидел я, наконец-то, виноградники, кусты, перелески, и только кое-где виднелись люди — пруссаки, пандуры, гусары, да и из тех больше мертвецов и раненых, чем живых и здоровых. «Туда, туда, в ту сторону, — подумал я, — больше уже такого случая никогда не будет!»

Сперва я потихоньку подвинулся в левую сторону, через виноградные лозы. Отставшие пруссаки все еще спешили мимо.

— Догоняй, братец, догоняй! — кричали они. — Виктория!

Я не отвечал ни слова, притворяясь, будто легко ранен, а сам понемногу отходил все дальше в сторонку, хотя и не без страха и дрожи. Отойдя настолько, что никто уже не мог меня видеть, я удвоил—утроил—учетверил—упятерил—ушестерил шаги, я рыскал глазами вправо и влево, как зверолов, и — в последний раз в своей жизни — еще лицезрел вдали смерть и убийство. А затем я вовсю пустился галопом мимо рощи, переполненной мертвыми гусарами, пандурами и лошадьми; я понесся сломя голову вниз, в направлении реки, и внезапно очутился перед оврагом. На другом его краю показались в это же время несколько имперских солдат, так же как и я сбежавших из сражения, и они трижды прицеливались в меня, несмотря на то что я держал ружье дулом книзу и делал им общепонятные знаки кивером. Однако они не выстрелили ни разу, и я принял решение бежать прямиком к ним. Возьми я иное направление, они, как я потом узнал от них, непременно стали бы в меня стрелять. «Ну, сукины дети, — подумал я, — лучше бы вы показали свой кураж при Ловозице!»

Когда я добежал до них и сообщил, что дезертировал, они отобрали у меня ружье, пообещав его со временем возвратить. Однако тот самый, кто им завладел, весьма скоро испарился, прихватив с собою и ружьецо. Ну, да Бог с ним!